(no subject)

[fish_n_lilies]

для hrivelote

…И вовсе не озеро, а река. Длинная, длинная, нескончаемая река. Заросшая дикими водорослями, ненюфарами и лилиями, ах да, лилиями. А на реке плот – бамбуковый плот с камышовой палаткой, внутри циновки и глиняный чайник, и немая женщина с прекрасным высоким лбом наливает нам чай, высоко подоткнув рукава кимоно.
Иногда мы питаемся диким рисом. Иногда куропатками, иногда – белоперыми рыбками, мелькающими в зеленых волнах – я бью их острогой.

Так часто мы с ней сидим без обеда и ужина… молчим… почти не зажигаем огня , только маленькое хибати – наш единственный очаг, бросает негромкий свет на спокойные наши лица. Она не может говорить, она может только играть – на флейте, кото и сямисэне. Или писать стихи – она никогда не пишет мне прозаических пошлостей, только короткие, как свист стрелы, танка. Такая женщина.
Иногда я ухожу – оставляю ее на несколько суток, надежно спрятав в высоких камышах или отогнав плот в заброшенную заводь – так, чтобы никто не нашел ее, мою ясную, пока я буду отсутствовать.
Мелкий грабеж, или нанимаюсь к кому-нибудь на несколько долгих дней – охранником, проводником, посланником, наемным убийцей – чертом в ступе,
и приношу ей очередной отрез шелка на кимоно. Гребень, булавку, струны на сямисэн. Мешок белого риса. Шкатулку черного чая.
Розовую жемчужину.
Она расстилает шелк – пусть это будет глубокий пурпурно-синий, оттенков зрелой сливы, переливающийся в более светлый тон в складках, цвет – на сочных травах заливных пойм, ранним утром, когда тихий ветер еще несет по водам клочковатый туман, хмурит секунду высокий лоб и начинает кроить.
Я любуюсь ею, полусидя, полулежа, опершись на свой лук.
Вот она растирает краски… белая палочка, желтая, розовая, серая и голубая. Окунает кисть.. стремительным касанием каллиграфистки роняет на шелк почти живые цветы.
Как, хризантемы? Значит, уже осень… снимаю летучую паутинку с ее виска.
Осенью я грею в ладонях ее мерзлячие ножки.
А зимой – зимой трудновато становится скрываться от людей, – и последние месяцы осени мы проводим, вскарабкиваясь на горные кручи к одному почти заброшенному паломниками монастырю. Там я оставляю ее – в надежных руках, пусть нам нельзя показываться вместе, пусть лицо ее слишком известно и многим хотелось бы для пущей своей безопасности отрезать ее прекрасную голову и выставить на мосту, но здешние хозяева кой чем обязаны мне – и они не знают старых званий и старых имен.
Всегда испытывал особую страсть к развенчанным и побежденным князьям и принцам – нет на свете людей прекрасней и бесполезней! Один такой – ой, наверное, настоящий! – сказал мне недавно: but I’m not dethroned – I’m in exile! Наверное, настоящий. Такие никогда не ослабят струну, туго натянутую в позвоночнике – мой любимейший тип людей.
Вообще никогда не буду способен полюбить человека, не познавшего боль – боль саму по себе, в любом ее виде – и не познавшего горечь власти и потери этой власти. Только такие люди меня привлекают.
Заплатив монахиням, я уйду – до ранней весны, когда вновь потащусь по слякоти выручать мою похищенную из горящего дома принцессу. Уйду – либо в скит, который наспех сооружу из бамбука и камыша неподалеку; так, чтоб в особо ясные дни желтый абрис монастыря мокрой тушью вырисовывался бы на горизонте – в глубокую медитацию, либо опять наймусь куда-нибудь на разбой – на эти долгие месяцы без любимой. Я познал всю сущность отшельничества – и мне все равно, мне давно уже все равно, сижу ли я в позе лотоса у звенящего свежесломанными льдинками ручья или разрезаю чью-то глотку от уха до уха своим клинком – тому и тому занятью одна цена.
До ранней весны, когда мы снова окажемся вместе – на брегах этой длинной, длинной, нескончаемо длинной реки, в вечном, молчаливом, читающем друг друга по дыханью и по движенью союзе – и так навсегда…
И никогда не состаримся.
И будем жить вечно.

…таким бы он был, мой рай, если б я заслужил покой.